Час суда
Газета «Литер»,
29 мая 2008г.
Евгений Жуманов обнажил душу перед зрителем
В Государственном Русском академическом театре для детей и юношества имени Наталии Сац в Алматы завершаются премьерные показы спектакля «Падение: Исповедь без поклона».
Психоаналитическая повесть французского классика Альбера Камю (1913-1960) поставлена в небывалом для отечественной сцены жанре - театр одного актера. В данном случае - Евгения Жуманова. Кажется даже, что артист и не играет вовсе. А, безжалостно вскрывая собственную душу, препарирует ее «скальпелем» точечных и точных сценических приемов.
Счастливая идея именно такого постановочного решения повести А. Камю (режиссер Юрий Ханинга-Бекназар) пришла артисту Театра имени М. Ю. Лермонтова Виталию Гришко. Правда, «зерно» единственной роли в спектакле изначально было заложено в «почву» текста самим автором. Но у него комедианствующий герой - бывший парижский адвокат Жан-Батист Кламанс - обнажает свою переполненную грехами душу перед условно-незримым оппонентом. Персонаж же Жуманова творит исповедальный акт «наедине» с 54 зрителями Камерной сцены театра, вовлекая всех в прямой с собой контакт, наэлектризованный его маниакальным желанием подчистить свою совесть покаянием. Эту запредельную откровенность он оправдывает так: «Чаще всего мы исповедуемся перед теми, кто похож на нас и разделяет наши слабости. Так хочется, что бы нас пожалели...».
Во все времена любой циничный нарцисс неминуемо переживает рубежный момент озарения-прозрения. Когда он разом постигает подлинно-подлую суть своей самовлюбленности, хотя и тщится выдать ее за «сущность человеческую». Была такая вспышка истины и в судьбе красноречивого экс-юриста Кламанса. Хотя, по его же личному признанию, «изящный стиль подобен шелковому полотну, которым зачастую прикрывают экзему». Однажды осенним вечером в стылые воды Сены бросилась при нем юная незнакомка. Трудно сказать, мог ли проницательный слуга Фемиды предвидеть и предотвратить это самоубийство? Но уж броситься-то на ее крик, откликнуться на него своим зовом о помощи он должен был бы... Но трусливый эгоцентрик вжал свою совесть в себя. Конечно, спасать человека в холодной реке - гибельно. Но отныне из-за постыдного паралича воли Кламанса будет измучивать «странная ломота» («ломка» совести).
Местами Е. Жуманов (он же и автор сценической редакции текста) и Ю. Ханинга-Бекназар воспроизводят дельартовские приемы вахтанговского спектакля «Принцесса Турандот» по пьесе Карло Гоцци (откликаясь трагикомическими репликами на ауканье сегодняшнего дня). И когда актер интонационно осовременивает колкие репризы А. Камю 1956 года («Нынче с судьями у нас слабовато. Не так ли?» Или: «Я никогда не льщу ни журналисту, чтобы он благосклонно отозвался обо мне, ни чиновнику, чье расположение было бы мне полезно»).
И когда он дополняет монолог зазывными слоганами из нынешней деловой газеты («Реклама ОО... О!: «Все разрушаем! Недорого!» Или: «Я девушка, готовая на всё! Вот мой телефон...»).
И когда мудро обличает задним умом (французы называют подобные запоздалые догадки «остроумием на лестнице») фанатов революции, готовых как один умереть «в борьбе за это». Имея под «этим» в виду не нынешние представления о свободе секса, а рабство казарменного социализма («Каждому из нас рабы нужны как воздух. Ведь приказывать так же необходимо, как и дышать»).
Однако иной раз авторы постановки выстригают из речи Кламанса цензурными (или, если хотите, политкорректными) ножницами нюансы, которые могут слишком уж островато, по их мнению, дразнить действующих политиков любой масти. К примеру: «Каждый интеллигент мечтает быть гангстером и властвовать над обществом единственно путем насилия».
Подобные мечтатели бросаются в политику и лезут в самую свирепую партию. И что за важность - духовное падение (!), если в результате можно господствовать!? Я открыл в своей душе сладостные мечты стать властителем».
Не притупляет ли изъятие столь пафосной детали из монолога угол нравственного падения Кламанса, не уменьшает ли масштаб деформации его личности? Не оскудевает ли в итоге смысловое поле для возможных зрительских размышлений над феноменом властолюбия? Ведь не каждый театрал тут же обратится к авторскому тексту.
Е. Жуманов разнообразными пластическими, мимическими и речевыми красками мастерски воссоздает вереницу эпизодов из личной жизни и профессиональной деятельности своего персонажа. Экс-адвокат (холостяк) на корню разочарован и в женской любви (которую, как он считает, люди придумывают со скуки), и в мужской дружбе (замесе из зависти и вражды). Истинно дружить, убежден он, могут только сообщники. Выразителен пантомимический шарж актера о «соратнике», спешащем высказать коллеге слова, способные его убить: «Он набирает номер его телефона так, словно целится в него из ружья!»
Но на любви как таковой Кламанс не ставит крест. «Нельзя сказать, что я никого не любил, - иронизирует он. - Нет, одну неизменную любовь я питаю всю жизнь. -предметом ее был я сам».
В сцене, повествующей о связи похотливого нарцисса с одной из былых его партнерш, актер наглядно опредмечивает упомянутый нами выше метафорический образ полотна. Он формует им свое лицо в безликую массу-маску, дабы скрыть отвратительные черты порока. Озабоченный лишь достижением собственных плотских удовольствий («где никто никогда не лицемерит»), Кламанс презирает любовниц - послушных ему манекенов. Умозрительно-то он осознает, что «женщина-это всё, что нам остается от Рая земного». Но, как воплощение несбыточной любви, истинно желанная женщина так же далека от него, как ее чарующий образ от пустоглазого женского торса, невесть как затесавшегося в его мансарду. Одно утешение осталось у одинокого бедолаги - пластмассовая кукла-фетиш, которая олицетворяет одну из оставленных им жриц любви и которой он исступленно манипулирует, как живой плотью. (Художник спектакля Юддуш Нурматов). Трагический для него парадокс еще и в том, что в своем отчаянном покаянии он и себя самого клеймит как манекена с мертвым нутром.
Впечатляющим оказалось сценическое воплощение заявленной в
повести «темы крови». Если укротитель невзначай порежется при бритье перед своим входом в клетку с хищниками, то те от вида крови своего хозяина тут же примут его за лакомый кусок. Персонаж Е. Жуманова после такого пореза начинает чувствовать себя уязвимым перед залом, воспринимая зрителей как своих беспощадных судей. И в знак самозащиты он отгораживается от них зеркалом, чтобы они увидели в нем свои собственные пороки: «Уж коли все мы стали судьями, все друг перед другом виноваты, то все мы становимся подобными Христу - каждый на свой грешный лад».
Трудно сказать, насколько бесспорна и уместна «здесь и сейчас» взятая у Камю и рельефно представленная на сцене «тема вины» Спасителя перед убиенными из-за Него в Иудее по приказу царя Ирода младенцами. Вины за Его собственное спасение Богоматерью и Иосифом. «Уж лучше было бы умереть, чтобы не сознавать себя единственно уцелевшим», - увещевает свою совесть экс-юрист.
Но трусливому себялюбцу «не светит» миссия Мессии. Жалка участь Кламанса - доживать дрожа и умереть дрожа. О, многое бы отдал он, чтобы вновь очутиться на том мосту над стылой Сеной. Не ведая, что творит, персонаж Жуманова хватает мобильник (атрибут рубежа XX-XXI веков, воспринимаемый в контексте этой постановки как «средство потусторонней связи») и стремится установить контакт с незабвенной молодой утопленницей. Мы слышим бессмысленный призыв Жана-Батиста, звучащий по ночам в его сознании, искореженном экземой греха: «Мадемуазель! Киньтесь еще раз в воду! Чтобы повторился шанс спасти нас с тобой обоих!»
Но Альбер Камю не сентиментальный романтик, он не может кромсать ножницами и перекраивать природу и логику героя, который добивает себя и в собственных глазах, и в глазах своих судей-зрителей: «Брр! Вода такая холодная! Да и поздно уже. Теперь всегда будет поздно». Однако авторы тюзовской версии, видимо, ностальгически памятуя об оптимистической трагедийности советских пьес, решают сохранить верность романтическому сентиментализму. И потому артист реанимирует утопическую надежду Кламанса и, покидая сцену, продолжает механически повторять в мобильник: «Мадемуазель! Ну же, мадемуазель! Киньтесь-ка еще раз в Сену...»
Как говорит в одной из сцен персонаж Евгения Жуманова: «Роль сыграна. Актер кланяется». По завершении спектакля я стал ждать, выйдет ли артист за рамки заглавной ремарки - «Исповедь без поклона»... Реакция зала - аплодисменты, перешедшие в овацию - вынудила актера, еще пребывающего в эйфории творческого взлета, отвесить разносторонние поклоны и утопить свое счастливое лицо в букетах почитательниц его безусловного дара.
|